Геополитика. Внешняя политика России: на пути к войне

Виктор Евгеньевич АВДЕЕВ,
К.и.н., Московский государственный университет им. М.В. Ломоносова
(г. Москва, Россия)

Около 17 часов 1 августа 1914 года, а для Российской империи 19 июля, германский посол граф Ф. Пурталес был принят в здании русского Министерства иностранных дел на Дворцовой площади главой внешнеполитического ведомства С.Д. Сазоновым. Министр иллюзий по поводу визита не питал и заявил своему ближайшему помощнику М.Ф. Шиллингу: «Он, вероятно, привезет мне объявление войны». Поэтому, когда на очередное требование Пурталеса отменить русскую мобилизацию министр ответил вновь отказом, взволнованный посол вручил ноту германского правительства: «Его Величество Император, мой Августейший повелитель, от имени империи принимая вызов, объявляет себя в состоянии войны с Россией». Примечательно, что нота составлялась посольством в сильнейшей спешке, и в итоге в тексте присутствовало два варианта ответа Германии. Это обстоятельство, а также расстроенный до слёз опытный и прежде невозмутимый дипломат Пурталес, которого Сазонову фактически пришлось утешать, свидетельствовали о громадном внутреннем психологическом сопротивлении многих участников событий неумолимо развертывающегося процесса. Встреча в стенах МИД ознаменовала собой финал июльского политического кризиса 1914 года и начало мировой войны, ставшей последней войной Российской империи. Эта встреча завершала в истории человечества своеобразный период, используя боксерскую терминологию, «разогрева», насыщенного разнообразными межгосударственными и региональными конфликтами и кризисами различного масштаба, значимости и остроты. Почему же именно летний кризис 1914 года, прологом к которому послужило убийство в результате террористического акта наследника австро-венгерского престола эрцгерцога Франца Фердинанда, стал каплей, переполнившей чашу? Какие геополитические сдвиги в Европе и мире привели к этому? Как на эти изменения реагировала российская дипломатия, и какова связь российской внешней политики с тем каскадом событий, который завершился, как говорили большевики, «мировым пожаром»?

Традиционно истоки и причины Первой мировой войны исследователи видят в нарастании борьбы за передел мира, которая инициировала формирование военно-политических блоков из великих держав того времени и их сателлитов. Разумеется, с 1882 года существовал Тройственный союз, объединивший Германию, Австро-Венгрию, Италию, а как реакция на него – русско-французский альянс (1891-1893), ставшие основами для будущей конфронтации. Однако картина мира в предвоенные десятилетия была сложнее и противоречивее привычной нам и более близкой во временном отношении схемы биполярного противостояния времён «холодной войны», когда существовали блоки НАТО (впрочем, продолжающий существовать) и Варшавского договора. Во-первых, векторы внешнеполитических устремлений ведущих и второстепенных игроков на мировой арене создавали весьма хаотичную картину, когда могли сталкиваться интересы и аппетиты давних союзников или, напротив, отсутствовало поле для непосредственного соперничества потенциальных противников. Во-вторых, начало ХХ века изобиловало неожиданными поворотами, внезапно опрокидывавшими прежние расклады и легко рвавшими, казалось бы, прочно устоявшиеся связи, что придавало необычайную динамичность мировой политике.

Сложившаяся после наполеоновских войн модель международных отношений, ассоциировавшаяся с термином «европейский концерт», позволила, несмотря на все межгосударственные столкновения в Европе, сохранять в целом мир и спокойствие на континенте, не допуская глобального конфликта. Этот период даже вошел в историю как так называемый «долгий мир». Но к концу XIX века копившиеся внутренние противоречия система уже не могла разрешить в рамках привычных механизмов, ускорились центробежные и энтропийные процессы. Многие государственные и общественные деятели различных стран очень хорошо понимали опасности и риски терявшей баланс системы и в меру своего понимания, доступных ресурсов, сил и способностей пытались проблему решить. Германский канцлер О. фон Бисмарк сетью разнонаправленных соглашений и договоров, в центре которой находилась бы, по его плану, Германия, пытался стянуть Европу, сползавшую, по его собственным словам, в «кошмар коалиций». Иной подход был предложен русской дипломатией: именно инициатива Российской империи, а точнее даже самого императора Николая II по созыву Гаагских мирных конференций, в ходе которых пытались создать алгоритм невоенного разрешения конфликтов, придала вес и значимость пацифистскому движению, ширившемуся тогда в мире. Хотя достигнутый эффект от этих и других действий был не всегда таким, каким ожидался, а порой и вовсе противоположным, тем не менее эта система смогла поддерживать свою функциональность и вступила в XX век.

При этом ряд её проблемных участков и опасных зон, унаследованных из прошлого, воспринимался финансово-экономическими и политическими элитами с позиций уже привычной конкуренции без придания какой-либо принципиальной значимости. Англо-германское и франко-английское соперничество в колониальных делах, «большая игра» в Азии между Россией и Великобританией при всех острых моментах и прямых схватках рассматривались правительствами этих стран как вполне обычный в межгосударственных делах порядок. Из этого ряда выбивались лишь франко-германский конфликт из-за Эльзаса и Лотарингии (территорий, утерянных Францией после войны 1870 г.) и запутанная ситуация на Балканах, где схлестнулись территориальные амбиции Австро-Венгрии, попытки дряхлеющей Османской империи сохранить за собой эти области и, наконец, стремления России поддерживать славянские и христианские народы региона, заодно обеспечивая свою безопасность на южных рубежах.

Дисбаланс, который форсировал негативные явления, напрямую связан с серьезнейшим ослаблением политической роли и военной мощи Российской империи вследствие неудачной русско-японской войны 1904-1905 гг. и Первой русской революции. Проигрыш в войне фактически скомпрометировал и лишил дальнейших перспектив азиатско-дальневосточное направление российской внешней политики, продемонстрировал серьезные изъяны военной машины империи. Развертывание же революционного процесса обострило социально-политическую обстановку в стране и выявило внутреннюю слабость царизма как политической конструкции. Именно тогда, с нарушением устоявшегося баланса сил в «европейском концерте», а фактически в клубе великих держав, после понижения значимости России, со многих потенциальных конфликтов словно были сорваны предохранители.

Война с Японией, развивавшаяся для Российской империи неблагоприятно и требовавшая всё больших сил и средств, по мнению французских политических кругов, серьезно ослабляла военную мощь царизма на западе. Русская армия рассматривалась лидерами III Республики как четкая гарантия от угрозы новой войны с кайзеровской Германией. Но теперь союзница, вовлеченная в конфликт на берегах Тихого океана, такой гарантии дать не могла. Французская дипломатия, всегда неодобрительно взиравшая на любые активные шаги в российской внешней политике на азиатском направлении, прекрасно понимала опасность положения для своей страны: необходимо было срочно восстановить баланс сил. Помощь неожиданно пришла от давнего соперника и конкурента в колониальных делах – Великобритании. Формально для разграничения сфер влияния в Африке (здесь нередко случались достаточно жесткие конфликты, как, например, Фашодский инцидент в 1898 году), а фактически устанавливая тесное политическое и стратегическое партнерство, Париж  и Лондон подписали в 1904 году знаменитое «сердечное согласие» – entente cordiale. Локальная договоренность о разграничении их политико-экономических интересов в Египте и Марокко стала базой для последующих активных консультаций британской и французской элит. Она тем самым обеспечила механизм создания масштабного антигерманского военно-политического блока, недаром получившего всем известное нарицательное имя Антанта по названию данного соглашения. Обе державы были чрезвычайно обеспокоены усилением Германии: для Франции, наряду с колониальными аппетитами Второго Рейха в Африке и Азии, особую тревогу представляла опасность нового германского вторжения. Предлогом для постоянной готовности и поводом для французского реванша служили утерянные в 1870 году Эльзас и Лотарингия (кстати, неудивительно, что уроженец последней Раймон Пуанкаре, в чьё президентство Франция вступила в Первую мировую войну, получил уже в предвоенный период громкое и симптоматичное прозвище «Пуанкаре-война»). Поэтому соглашение с Британией воспринималось как еще один из способов обеспечения Франции в будущей войне союзниками.

Другой способ, активно эксплуатируемый французскими политическими и деловыми кругами, – это дальнейшее привязывание к себе Петербурга через финансовые вливания. Так, в ответ на просьбы последнего о финансовой помощи будет реализован в 1906 году крупный заём, впоследствии конвертированный в усиление французского влияния на российские правящие сферы и корректировку в пользу Франции стратегических планов и расчетов русской армии. Во многом благодаря воздействию Парижа, из франко-русского союза постепенно исчезла всякая политическая антибританская направленность, которой изначально, еще в период складывания альянса при императоре Александре Ш, придавалась царской дипломатией такая же значимость, что и военному сдерживанию Германии.

«Сердечное согласие» – это также рубежное событие в британской внешней политике. «Туманный Альбион» фактически отказывался от принесшей ему так много плодов в XIX веке политики «блестящей изоляции», хотя внешне вплоть до роковых событий 1914 года старался сохранить отстраненность от процессов, протекавших на континенте. Причин для этого решения, с точки зрения британского истеблишмента, существовало более чем достаточно – их страна, ранее бывшая «мастерской мира», явно не поспевала в торгово-промышленной гонке за Германией. Товары с клеймом «Made in Germany» упорно и неуклонно теснили британские на всех мировых рынках. При этом данное наступление обеспечивалось системной политикой германского руководства, которое активно развивало свои колонии, торговый флот и в разы наращивало военно-морские силы. В основе этой работы лежала схема морского министра гросс-адмирала А. Тирпица. Именно этой системности и сбалансированности не хватало прежним противникам Англии – ни наполеоновской Франции, пытавшейся поставить англичан на колени изначально порочной тактикой т.н. «континентальной блокады», ни царской России, грозившей Индии – жемчужине короны Британской империи. Поэтому британские правящие круги очень хорошо осознавали масштаб опасности. Меморандум Эйра Кроу, одного из ведущих английских дипломатов, входившего в руководство Форин Офиса, составленный им 1 января 1907 года, недвусмысленно декларировал: «Первенство Германии на море не может быть совместимо с существованием Британской империи». Военные тоже это прекрасно понимали и, по их мнению, подготовили ответ, способный перечеркнуть все усилия Германии на море. С подачи британского визави Тирпица, первого морского лорда Джеки Фишера, был создан линейный корабль нового типа «Дредноут». Он дал название целому новому классу линкоров, который нивелировал значение прежних броненосцев, ранее считавшихся становым хребтом любого флота. Но, по сути, англичане обманули сами себя: произошло своеобразное обнуление флотов, и началась настоящая дредноутная гонка между Германией и Англией, к которой стали присоединяться прочие державы. Дредноуты можно считать аналогом баллистических ракет времен «холодной войны»: их количество поднимало престиж и значимость страны на международной арене, усиливало её внешнеполитическую линию. Однако для Великобритании соревнование с Германией в количестве дредноутов было вопросом национальной безопасности и существования. В итоге, многочисленные раунды англо-германских переговоров об остановке гонки военно-морских вооружений в выгодной для Лондона пропорции (т.н. «двухдержавный стандарт», означавший количественное равенство Royal Navy совокупной мощи двух самых крупных флотов после него в мировой иерархии) не приносили результатов и были свидетельством неразрешимых противоречий двух государств. Фактический союз с Францией давал Англии возможность распылять германские ресурсы на армию и флот, и следующим шагом в этом же направлении было вовлечение царской России в англо-французский блок. Британская дипломатия старательно пыталась создать у кайзера и его окружения, нервно реагировавшего на т.н. «окружение Германии», иллюзию тесного сотрудничества с Петербургским кабинетом.

Принятая в массовом сознании точка зрения на то, что в 1907 году Российская империя, подписав во многом схожую с англо-французским соглашением конвенцию с Великобританией по Ирану, Афганистану и Тибету, завершила формирование Антанты или Тройственного согласия как антитезы союзу Центральных держав, представляется некорректной. Об этом говорят многие исследователи, как российские, так и зарубежные. Соглашения 1907 года (а тогда параллельно с русско-британской конвенцией были заключены договоренности с Японией и Германией) должны были, по мысли нового русского министра иностранных дел А.П. Извольского, обеспечить после русско-японской войны безопасность по всему периметру границ империи. Они также должны были вернуть Россию в Европу после излишнего ее увлечения дальневосточно-тихоокеанскими сюжетами: по образному выражению министра, следовало повернуться «спиной к обдорам», т.е. азиатам. Выполняя эту антикризисную программу, А.П. Извольский, прагматик и оппортунист, не придерживался какой-то четкой политической позиции и готов был использовать в своих расчетах как австро-германский тандем, так и англо-французский блок. (Поэтому мемуары большинства русских дипломатов и государственных деятелей, где они выставляли себя искренними и последовательными адептами Антанты, не всегда согласовывались с их же позициями, мнениями и действиями, отраженными во внутриведомственных документах того периода. Это, в принципе, было характерно для политиков всех держав, и попытки договориться за спиной своих партнеров с потенциальным противником осуществляли Британия, Франция, Германия, Австро-Венгрия, и, разумеется, настоящий политический флюгер накануне и в ходе войны Италия. Просто после войны подобные признания делать не стоило. В итоге, на страницах своих воспоминаний и официальных национальных изданий по истории Великой войны все политики изображались верными союзниками и миротворцами.)

Соответственно, царский министр иностранных дел планировал через заключение локальных соглашений, не связывая Россию с другими странами масштабными и слишком обязывающими союзами, обеспечить выгодный формат для решения ключевых внешнеполитических вопросов. Таковым он считал пресловутый Восточный вопрос, где для Российской империи первостепенное значение имела проблема Черноморских проливов. Здесь взгляды Извольского совпадали с мнением А. Эренталя, коллеги из Австро-Венгрии, также полагавшего, что необходимо пересмотреть состояние дел на Балканах и Ближнем Востоке. Над большей частью этих территорий распространялся ослабевавший суверенитет Оттоманской Порты, стремительно превращавшейся в объект международной политики, «больного человека на Босфоре». Конечно, не только личные амбиции двух энергичных карьерных дипломатов лежали в основе подсчета и распределения долей в будущем наследстве от неизбежно коллапсирующей, как считалось, Османской империи. Они выражали настроения мощных групп внутри власти и бизнеса своих стран. Эти силы считали, что период «заморозки» Восточного вопроса, о котором Австро-Венгрия и Россия договорились в конце XIX века, закончился. Однако пути дальнейшего его решения виделись по-разному, что, в итоге, спровоцировало Боснийский кризис 1908 – 1909 гг. Если Петербург пытался обеспечить за счет Османской империи не только свои интересы, но и компенсацию малым балканским странам, то в Вене и Будапеште не желали усиления славянских государств, поскольку это не только препятствовало австро-венгерской экономической и политической экспансии в регионе, но и ставило под угрозу государственное существование Двуединой монархии в принципе.

Внутри Дунайской империи крепло движение славян, требовавших своего равного участия с австрийскими немцами и мадьярами в определении её политики. Внутри страны росло напряжение, и если чехословацкие общественные и деловые круги имели в качестве покровителя наследника престола Франца Фердинанда, женатого на чешской графине Софии Хотек, и пытались вести диалог с властью, то южные славяне подобными возможностями не располагали и испытывали постоянный прессинг со стороны администрации. Кроме того ярким ориентиром и центром притяжения для них были независимые славянские государства Балканского полуострова – Сербия, Черногория, Болгария. Эти страны вместе с Грецией и Румынией всячески стремились вернуть свои исторические области, находившиеся под турецким владычеством, а допускать проникновения сюда других сил, в частности Австро-Венгрии, не собирались. Вполне естественно правительство последней видело здесь потенциальную опасность, и, в результате, австрийский Генштаб во главе с «ястребом» и алармистом генералом Конрадом готов провести «превентивную» войну против Сербии как наиболее опасного соседа. Вместе с многочисленными претензиями стран региона друг к другу это создавало на Балканах, за которыми закрепилось прозвище «порохового погреба Европы», постоянную военно-политическую нестабильность.

Российская дипломатия всячески стремилась, с одной стороны, не допустить взрыва, а с другой, – обеспечить защиту балканским государствам. Однако при отсутствии достаточной силовой поддержки своим внешнеполитическим маневрам и наличии внутри страны радикально настроенных кругов, выступавших под знаменами панславизма, Петербург четкой и решительной линии проводить не мог. Балканы поэтому стали не только полигоном для военных новинок, которые обкатывались накануне общеевропейского конфликта, они являлись своеобразной испытательной ретортой политических процессов, протекавших в Европе. Только здесь они проходили в ускоренном темпе и с ярким наглядным протеканием «химической реакции» в виде кризисов и конфликтов. В итоге в регионе последовала целая вереница не только острых дипломатических конфликтов, но и войн: итало-турецкая, 1 и 2 Балканские. Но при всех трескучих фразах местных элит и их громких проектах по созданию «Великой Сербии», «Великой Болгарии» и «Великой Греции» не эти процессы задавали тон. Они были лишь фоном, на котором развертывался масштабный геополитический проект Германской империи – строительство железнодорожной магистрали Берлин – Багдад.

Именно его реализация привела к опасному силовому пересечению политико-экономических векторов России и Германии на Балканах и Ближнем Востоке, повысив градус напряженности в отношениях между ними. Российской экономике, демонстрировавшей в начале ХХ века высокие темпы роста, требовался бесперебойный товарооборот, значительная часть которого шла через Черноморские проливы. И если крупный бизнес, сделавший ставку на бурное развитие машиностроения и сырьевых отраслей юга страны, был озабочен, прежде всего, оптимальными условиями для их развития и неоднократно давал понять это царскому правительству, то последнее, в свою очередь, видело в плохо контролируемых ослабевшей Турцией Проливах потенциальную угрозу безопасности для государства. Сценарий Крымской войны (1853-1856), когда антироссийская коалиция нанесла здесь главный удар, постоянно довлел над Петербургским кабинетом. По сути, защитная реакция отечественных дипломатов и военных требовала установления здесь в идеале постоянного военного присутствия России или выгодного политического решения. Однако подобные претензии на зону Черноморских проливов означали для Германской империи разрыв всей ближневосточной силовой линии ее политики, также как и для российских интересов германское присутствие в Константинополе перекрывало жизненно важный южный поток. Отсюда и возникало столь болезненное восприятие в столицах обеих империй ситуации вокруг миссии генерала Лимана фон Сандерса, которого в конце 1913 года кайзер Вильгельм II назначил военным советником в турецкую армию. Этот шаг впервые спровоцировал прямой русско-германский конфликт политических и стратегических интересов. Конечно, абсолютной безоблачности в двусторонних отношениях не было: случались шпионские скандалы вследствие внимательного наблюдения военными за вооружениями друг друга; неоднократно вспыхивали споры по торговым тарифам; наконец, Россия и Германия всё чаще включались в блоковые конфронтации на стороне своих союзников. При этом они порой играли даже решающую роль, как например, Россия, урезонившая своего соседа в ходе Марокканского кризиса, спровоцированного франко-германскими противоречиями, или Германия, своим жестким ультиматумом разрешившая в 1909 году Боснийский кризис в пользу Австро-Венгрии. Однако именно скандал вокруг миссии Лимана фон Сандерса непосредственно столкнул обе империи.

Впрочем, при всей остроте ситуации, в глазах правящих режимов, как России, так и Германии, это столкновение всё же не выглядело соразмерным в сравнении с уже почти институализированным франко-германским конфликтом и с масштабными, непреодолимыми для сторон англо-германскими противоречиями. Полным искреннего удивления был вопрос генерала И.Л. Татищева, личного представителя Николая II при кайзере, германским военным в том же 1913 году: «Какая же может быть между нами война?!» Казалось, удалось прийти и к компромиссу, а явных территориальных претензий страны друг к другу не имели. Напротив, считавшиеся урегулированными в 1907 году англо-русские отношения в Персии, к лету 1914 года накалились до такой степени, что вставала неизбежность их пересмотра, причем ни в Петербурге, ни в Лондоне уступать не желали. Однако, к моменту роковых выстрелов в Сараево, оборвавших жизнь Франца Фердинанда и его супруги, все участники мировой политики своими амбициозными и жесткими действиями сделали союзы не инструментами защиты мира, а алгоритмами для начала мировой войны. Элиты государств-участниц противостоявших блоков ориентировались в большей степени не на современные тенденции во внутри- и внешнеполитическом развитии своих стран, а на вошедшие в политическую традицию устойчивые мифы и стереотипы. Тесное общение элит при этом порождало опасные иллюзии. Иллюзия знания характера и потенциала своих партнеров-конкурентов, понимания их мотивов и целей вела к ужесточению стиля дипломатической практики, к снижению порога опасности при планировании собственных действий. Стороны накопили большой опыт разрешения кризисов и относились к лихорадке очередного межгосударственного конфликта без должной осторожности. Поэтому в 1914 году система международных отношений, не выдержав очередной серии жестких заявлений и непримиримых акций двух лагерей, была разодрана геополитическими противоречиями.

Российской империи, тогда проходившей через очередной этап мучительной модернизации и обновления, выпал суровый жребий сражаться с первоклассными военными державами той эпохи. Все жертвы и потери страны в этой титанической борьбе должны были искупить будущие политические достижения послевоенного мира, о которых неуклонно пеклись Николай II и его дипломаты. Но внутренняя структура империи не выдержала испытаний. Деятели крупного бизнеса и политики-либералы после Февральской революции 1917 года, во многом ими же спровоцированной и инспирированной, дорвавшись до власти, лишь окончательно подчинили страну англо-французским союзникам, которые жестко требовали от своей политической клиентелы «ведения войны до победного конца». Участие России в этой борьбе, имевшее ранее определенную идеологическую базу как Вторая Отечественная война и освященное царским авторитетом, уже мотивировалось теперь исключительно интересами Антанты. Неудивительно, что это вызвало в армии и среди населения внутреннее сопротивление, которое использовали большевики в Октябре 1917 года. Этот же фактор они вынуждены были  констатировать, подписав Брестский мир в марте 1918 года, который вывел Россию из войны, но и лишил места за столом победителей спустя год.